“Нива” №1, год 1870-й. Фельетон.
(Русский министр и немецкий естествоиспытатель. — Как воображал себе нашу северную столицу один бухарец и какою нашел ее в действительности. — К вопросу о независимости женщин. — Просьба к читателям.).
Со времени первого открытия платины в Уральских горах и до 1826 года, найденные и переданные в государственную казну количества этого металла были так незначительны, что обработка его с финансовыми или промышленными целями оказывалась невозможною. В течении всего этого времени, платины добыто было лишь 30 пудов, из которых одна половина принадлежала казне, а другая – частным лицам. Только в 1827 году количество это возросло до 26 пудов; впоследствии же цифра эта год от году стала быстро увеличиваться.
В 1827 году во главе управления министерством финансов стоял Георг Канкрин, тогда еще не возведенный в графское достоинство.
Многостороннее образование и неутомимая деятельность дали ему возможность усилить прежние источники финансовых средств и открыть новые. Во время его управления министерством финансов — почти впервые стали надлежащим образом эксплуатироваться колоссальные богатства Уральского хребта; Канкрин преобразовал и русское горное ведомство; им же основан и технологический институт.
В то время техническая и промышленная обработка платины, не смотря на ее высокую дену, была весьма незначительна. За исключением выпарных чашечек и реторт на химические заводы, промышленность почти ничего еще не умела приготовлять из этого металла, которого свойства почти однородны с золотом. Не смотря на то, рыночная цена платины была и осталась довольно высокою. Эта цена колебалась в то время между 160 и 200 талерами за фунт. Кроме Урала платина добывалась еще в россыпях Хоко (Choco) и Барбакоса (Barbacoas) в южноамериканской республике Колумбии, но в количестве гораздо меньшем добываемого в России, которая не пускала еще своих запасов в торговлю — и потому, при постоянном ежегодном доходе и соответствующем спросе, легко могла преобладать на рынке. Канкрин возымел мысль — чеканить платину наравне с медью, серебром и золотом, — и таким образом создать новый род монеты. О таком применении платины думал уже и генерал Боливар, президент свободной Колумбии, но не осуществил своей идеи.
Русский министр финансов горячо принялся за дело. Руду обработали и очистили, отчеканили пробные монеты, и назначили им такую цену, чтобы она не только соответствовала русской децимальной системе, но годилась бы и для международного обращения новых монет. В то время только что возвратился из своего путешествия в Южную Америку и, пробыв некоторое время во Франции, поселился в Берлине Александр Гумбольдт, которого столетний юбилей праздновался в нынешнем 1869 году. К нему обратился Канкрин письмом от 15 августа 1827 г., в котором он подробно излагал «ученому, компетентному во всех отраслях естествознания», свои планы чеканки платиновой монеты и просил его одобрения этой мере.
С этого началась частая переписка между русским государственным человеком и немецким ученым. Гумбольдт откровенно высказал свое мнение, что платина, как металл малоупотребительный в промышленности, никогда не будет иметь такой устойчивой цены на всемирном рынке, чтобы хотя приблизительно можно было определить на будущее время цену отчеканенных монет; вследствие этого, когда платиновая монета распространится в Европе, то при упадке цены эта монета устремится назад в Россию и причинит большие убытки — как государству, так и частным лицам. Последствия показали, что естествоиспытатель был прав. Не смотря на тщательное соображение всех обстоятельств при создании монеты, — белых дукатов, как публика называла их впоследствии, — курс их так упал, что уже в 1845 году вышли два указа: о прекращении дальнейшей чеканки и об изъятии из обращения выпущенной монеты. Эта неудавшаяся финансовая мера впоследствии принесла России, равно как и всему свету большую выгоду, хотя в совершенно ином отношении.
В одном из писем Канкрина, от 22 октября 1827 г., находится первое приглашение к путешествию по России, которое Гумбольдт предпринял, на Урал и Алтай. Канкрин в этом письме замечает, что Урал «весьма достоин посещения величайшего естествоиспытателя». А Гумбольдт 19 октября отвечал ему: «У меня одно пламенное желание — лично в России засвидетельствовать вам свое почтение. Урал, Арарат и даже Байкальское озеро носятся предо мною в самых привлекательных образах», и в другом месте: «видеть Тобольск было мечтой моей ранней юности».
Ссылаясь на эти слова, Канкрин подал на утверждение императору Николаю план путешестия; государь приказал — предварительно спросить у г. Гумбольдта, на каких условиях он желает приехать в Россию, чтобы вполне быть довольным.
Условия, предложенные немецким ученым, служат почетным свидетельством добросовестности и скромности Гумбольдта, который все свое наследственное состояние (около 100.000 талеров) пожертвовал на службу науке, и вынужден был жить в Берлине пенсией в 5000 талеров, назначенной ему королем прусским.
Гумбольдт рассчитывал проездить 6-7 месяцев и просил (в письме к Канкрину), чтобы русское правительство уплатило ему то, что он истратит сверх 2,500-3,000 талеров, т. е. половины своей ежегодной пенсии. В этом письме он сам себя в шутку называет бедным странником по Ориноко, привыкшем к умеренности, и заканчивает следующим характеристичным описанием своих привычек: «Я не взыскателен; еду в собственной дорожной карете (halbchaise) французской работы, со стеклянными дверцами; со мною один слуга-немец (егерь, которому я желал бы доставить некоторые удобства, для сохранения его здоровья во время путешествия) и профессор химии и минералогии, Густав Розе*, скромный и весьма ученый молодой человек. Таким образом, нас только трое; более взять с собою я счел неделикатным; я весьма ценю удобство, в особенности чистоту, если они доступны; но при всех неизбежных лишениях весел и доволен. Я равнодушен к почетным приемам, но весьма признателен за дружеский. Я провел жизнь свою за границей в чрезвычайно стесненных обстоятельствах, но никто не обвинит меня в непредусмотрительных тратах. Насколько позволят моя деятельность и скудные (!) сведения по горному делу, галотехнии и технологии, я обязан и желаю быть полезным вашему государству — как устными, так и письменными сообщениями касательно самого дела (продуктов и заведений), но не деятелей. Я охотно исполню всякое ваше желание, так как я при этом достигаю своих личных целей, будучи духовно заинтересован изучением природы. Я с благодарностью приму всякого, кого вы назначите мне в сопутники; русские мне, всего более по сердцу, ибо я всегда охотно и серьёзно занимаюсь изучением языка посещаемой мною страны, без чего народная жизнь оставалась бы мне, чуждою. По окончании путешествия я уже более не обеспокою В. П-ство никакими просьбами и притязаниями. Если вы будете мною довольны, если найдете, что я принес некоторую пользу, то попросите Его Величество всемилостивейше подарить мне одну книгу (невыпущенное в продажу сочинение Палласа о животных российского государства); она будет сохранена в моем семействе — как памятник моего путешествия на Урал и моей признательности к благородному и человеколюбивому монарху. Смею просить позволения собрать карты хребта: я собираю их для здешнего королевского минералогического кабинета, отнюдь не для себя. У меня нет никакого собрания — и все, что я собрал в других частях света, подарено мною публичным музеям Берлина, Парижа и Лондона. Само собою разумеется, что я поставлю себе в приятную обязанность передать в те из императорских минералогических кабинетов, куда вы назначите, геогностические образчики, которые могут пригодиться им.
На это письмо Гумбольдта Канкрин отвечал оффициальною бумагой с приложением векселя в 1200 дукатов на покрытие путевых издержек от Берлина до Петербурга и обратно. В этой бумаге сообщалось, что государь повелел вручить Гумбольдту по приезде в Петербург 10,000 руб. ассигнац., а равно уплатить и все дальнейшие путевые издержки по возвращении с Урала в Петербург; далее в этой бумаге в 9 пунктах значилось, что Гумбольдт и его спутники будут освобождены от всяких таможенных пошлин, что в Петербурге для этой экспедиции заказаны две коляски, что в распоряжение ее назначены чиновник горного ведомства и курьер, которым выдадут столовые деньги, что от Гумбольдта вполне зависит — куда и с какою целию он будет ездить, причем всем начальствующим лицам и губернаторам предписано оказывать ему содействие, и, наконец, что он может собирать минералы и редкости, сколько пожелает. Эта истинно-царская щедрость возбудила удивление всего ученого миpa; все европейские газеты прославляли великодушие русского правительства. В апреле Гумбольдт предпринял свое столь памятное всему ученому миру путешествие. В Петербурге его приняли с большим почетом. Император Николай и императрица приглашали его к своему столу. Он познакомился с Канкрином и его многосторонне-образованною супругой. Тут же был окончательно утвержден маршрут, и Гумбольдт выехал из Петербурга 8 мая 1829 года, в сопровождении профессоров Розе и Эренберга, а также и официальных спутников.
Это замечательное путешествие, которое сам Гумбольдт называет достопамятнейшим из всех совершенных им в течение своей жизни, описано Густавом Розе в его книге: «Минералогически-геогностическая экспедиция на Урал, Алтай и в Каспийское море». Самого же Гумбольдта оно привело к чрезвычайно важным заключениям относительно горных формаций, наслоения пластов и наконец, определения изотермов и проч.. Влияние этой поездки отразилось в изданном вскоре затем «Путешествии в экваториальные страны Нового Света» и преимущественно в «Космосе». Далее, наблюдения, намеки и советы Гумбольдта касательно горного дела на Урале — легли в основание различных административных мер и реформ; наконец, многие чиновники и ученые, на которых Гумбольдт обратил внимание правительства, получили вполне заслуженное поощрение. В целом поездка эта обнимала собою 14,500 верст и продолжалась 23 недели. По возвращении в Петербург, 1 ноября 1829 г., Гумбольдт получил орден св. Анны с короною, первой степени, и всемилостивейший высочайший рескрипт.
Переписка между Гумбольдтом и Канкрином непрерывно продолжалась во все время путешествия. Канкрин внимательно следил за научными результатами этой экспедиции и старался извлекать из них практическую пользу. Трогательная заботливость сопровождала путешественников в самых отдаленных местностях Урала и Алтая: всюду высылались им немецкие газеты и политические известия о ходе тогдашней войны России с Турками. В Миаске 2 сентября Гумбольдт праздновал шестидесятую годовщину дня своего рождения, который был торжественно встречен тамошними чиновниками; ученому была поднесена великолепная сабля с амаскированным клинком. Там же Гумбольдт впервые открыл присутствие олова и предсказал находку алмазов, что и подтвердилось до окончания путешествия. Всевозможные юмористические интермеццо в переписке Гумбольдта с Канкрином указывают на дружеские отношения ученого к государственному человеку. Так, между прочим, Канкрин выражает желание, чтобы профессор Эренберг (жаловавшийся на отсутствие редких видов растений и животных в западном Урале) нашел совершенно анти берлинскую фауну по ту сторону хребта.
По возвращении в Петербург Гумбольдт, из предоставленных в его распоряжение двадцати тысяч рублей ассигнациями, возвратил графу Канкрину оставшиеся от издержек семь тысяч пятьдесят рублей — бесспорно почетное свидетельство бескорыстия Гумбольдта. Граф Канкрин в одном из писем высказал Гумбольдту свое, удивление по поводу возврата этой суммы и назначили эти деньги на новую экспедицию рекомендованных Гумбольдтом ученых — Гельмесена и Гофмана.
Столетний юбилей Гумбольдта вызвал на свет эту переписку (часть ее принадлежала профессору с.-петербургского университета, д. с. с. Шнейдеру), — замечательнейшее из всех изданий по поводу этого праздника.
___
* – Знаменитый химик Розе; позднее к экспедиции присоединился профессор ботаники и зоологии — Эренберг.
_____
При содействии одного приятеля, я получил возможность представить на суд читателей перевод еще одного письма, которому прибытие бухарцев в Петербург придает двойной интерес. Это письмо бухарца на родину к одной из его жен. Так как это характеристичное письмо говорит само за себя, то я воздержусь от всяких комментариев. Точно также и по весьма понятным причинам, имя автора письма остается неизвестным:
«Моей Фатиме»!
«Свет очей моих и роза моего вертограда, в настоящее время я нахожусь в ста двадцатидневном пути от тебя, в великом городе белого царя, который неверные называют Петербургом. Аллах един и Магомет — пророк его, — но здесь все-таки очень холодно! Даже солнце с самого восхода мерзнет и радуется, что скорехонько может снова закатиться. Огромное государство — эта земля белого царя, а неверные многочисленнее чем песок пустыни, — и Аллах не пребывает с ними. Их жизнь — забота, их радости — скорбь. А кто из них помогущественнее и побогаче — те не знают покоя и дневной сон бежит от них. Самые важные Эффенди, которых здесь так много, денно и нощно мучатся и жалуются. Ни с одного минарета не слыхать здесь призыва к молитве; ни на восходе, ни при закате солнца не знаю я, когда мне молиться. Мне предстоит, очиститься, и помыться от многих грехов и упущений, когда я снова буду с тобою — о, свет моей жизни! Царский город обширен — и домов здесь многое множество, но цвет их напоминает ту грязь, что пристает к моим подошвам; с виду же они похожи на клетки, в которых приговоренные к смерти, ожидаютъ последнего дня. Машаллах! Правда, что жены неверных прекрасны, но лицо их не закутано покрывалом и открыто дерзкому взгляду всякого чужестранца. Я гляжу на каждую из них, а неверные даже не примечают, как я тем самым позорю их; напротив они еще радуются. Они показывают чужестранцам не только старых женщин, — как это делаем мы, когда гяур просит нас о том, — но даже молодых и красивых. Кто из них побогаче и располагает деньгами, те покупают сперва старую, а потом молодую жену, нередко и двух.
Едят здесь прескверно и пища нечистая, рис без шафрану, а в баранине вовсе нет жиру. Пьют род шербета, который хлопает как из ружья, сладок на вкус и очень дорого стоит; а так как цветом он вовсе не похож на вино, то и не воспрещается Магометом.
Мы живем здесь в безостановочных трудах: днем ездим по улицам или посещаем сокровищницы, вечером же перед нами пляшут и представляют Баядерки.
Посылаю тебе мое изображение, которое сделал некий человек по имени Фотограф, и при этом уверял меня, что ему помогало само солнце. Очень может быть, ибо лик мой изображен таким же мутным и сонным, как и само солнце. Да хранит тебя Аллах, роза моего вертограда и свет моих очей! Да пошлет нам Аллах поскорее радостное свидание и долгий отдых после всех путевых тревог».
_____
Очевидно, что эмансипация женщин делает большие успехи даже и на отдаленном востоке. Кто бы подумал, несколько десятилетий тому назад, что жена бухарца будет вести из Самарканда такую дружескую переписку с своим супругом.
Мы охотно сравниваем себя с американцами Соединенных Штатов во всем, что касается нашей общественной жизни. Точно так же и возникший у нас вопрос о независимости женщин сравнивался с домогательством американок. Мне кажется, что мы впадаем в большую погрешность: у нас конечная цель этого вопроса – ниспровержение всех препятствий, заграждающих женщинам доступ к образованию и заработку; в Америке же общий лозунг: «равноправность с мужчинами при подаче голосов», но под этой фразой прячется «Know-nothing’ство» лицемерное ханжество, узкая, ограниченная воздержанность, т.е. закрытие всех увеселительных и питейных заведений, театров, концертов и проч.. В речи, которую держала некая Phoebe Cozzeus на митинге женщин в с. Луи, в штате Миссури, говорилось, что если женщины получать право голоса, то все питейные дома, театры и танцевальные залы будут упразднены, и произойдет поголовное изгнание чужестранцев.
Что ж, по меньшей мере — радикально!
_____
При популярном изложении и отсутствии всякой тенденциозной примеси, фельетон «Нивы» будет давать отчет о наиболее крупных новостях дня. Что же касается первого нумера, мы просим читателей иметь в виду, что (в качестве пробного) он предназначался для четырехнедельного обращения между желающими познакомиться с нашим изданием, что неизбежно должно было отразиться и в самом содержании фельетона.
А. Т.