“Нива” №1,  год 1870-й. Фельетон.

(Русский министр и немецкий естествоиспытатель. — Как воображал себе нашу северную столицу один бухарец и какою нашел ее в действительности. — К вопросу о независимости женщин. — Просьба к читателям.).

   Со времени первого открытия платины в Уральских горах и до 1826 года, найденные и переданные в го­сударственную казну количества этого металла были так незначительны, что обработка его с финансовыми или промышленными целями оказывалась невозможною. В течении всего этого времени, платины добыто было лишь 30 пудов, из которых одна половина принадлежала казне, а другая – частным лицам. Только в 1827 году количество это возросло до 26 пудов; впоследствии же цифра эта год от году стала быстро увеличиваться.

   В 1827 году во главе управления министерством финансов стоял Георг Канкрин, тогда еще не возве­денный в графское достоинство.

   Многостороннее образование и неутомимая деятель­ность дали ему возможность усилить прежние источники финансовых средств и открыть новые. Во время его управления министерством финансов — почти впервые стали надлежащим образом эксплуатироваться колоссальные богатства Уральского хребта; Канкрин преобра­зовал и русское горное ведомство; им же основан и технологический институт.

   В то время техническая и промышленная обработка платины, не смотря на ее высокую дену, была весьма не­значительна. За исключением выпарных чашечек и реторт на химические заводы, промышленность почти ни­чего еще не умела приготовлять из этого металла, которого свойства почти однородны с золотом. Не смотря на то, рыночная цена платины была и осталась довольно вы­сокою. Эта цена колебалась в то время между 160 и 200 талерами за фунт. Кроме Урала платина добывалась еще в россыпях Хоко (Choco) и Барбакоса (Barbacoas) в южно­американской республике Колумбии, но в количестве го­раздо меньшем добываемого в России, которая не пускала еще своих запасов в торговлю — и потому, при по­стоянном ежегодном доходе и соответствующем спро­се, легко могла преобладать на рынке. Канкрин возымел мысль — чеканить платину наравне с медью, се­ребром и золотом, — и таким образом создать новый род монеты. О таком применении платины думал уже и генерал Боливар, президент свободной Колумбии, но не осуществил своей идеи.

   Русский министр финансов горячо принялся за де­ло. Руду обработали и очистили, отчеканили пробные мо­неты, и назначили им такую цену, чтобы она не только соответствовала русской децимальной системе, но годи­лась бы и для международного обращения новых монет. В то время только что возвратился из своего путешествия в Южную Америку и, пробыв некоторое время во Франции, поселился в Берлине Александр Гумбольдт, которого столетний юбилей праздновался в нынешнем 1869 году. К нему обратился Канкрин письмом от 15 августа 1827 г., в котором он подробно излагал «ученому, компетентному во всех отраслях естествознания», свои планы чеканки платиновой монеты и просил его одобрения этой мере.

   С этого началась частая переписка между русским государственным человеком и немецким ученым. Гумбольдт откровенно высказал свое мнение, что пла­тина, как металл малоупотребительный в промышлен­ности, никогда не будет иметь такой устойчивой цены на всемирном рынке, чтобы хотя приблизительно можно было определить на будущее время цену отчеканенных монет; вследствие этого, когда платиновая монета рас­пространится в Европе, то при упадке цены эта монета устремится назад в Россию и причинит большие убыт­ки — как государству, так и частным лицам. Последствия показали, что естествоиспытатель был прав. Не смотря на тщательное соображение всех обстоятельств при создании монеты, — белых дукатов, как публика называла их впоследствии, — курс их так упал, что уже в 1845 году вышли два указа: о прекращении даль­нейшей чеканки и об изъятии из обращения выпущенной монеты. Эта неудавшаяся финансовая мера впоследствии принесла России, равно как и всему свету большую вы­году, хотя в совершенно ином отношении.

   В одном из писем Канкрина, от 22 октября 1827 г., находится первое приглашение к путешествию по России, которое Гумбольдт предпринял, на Урал и Ал­тай. Канкрин в этом письме замечает, что Урал «весьма достоин посещения величайшего естествоиспы­тателя». А Гумбольдт 19 октября отвечал ему: «У меня одно пламенное желание — лично в России засвидетель­ствовать вам свое почтение. Урал, Арарат и даже Бай­кальское озеро носятся предо мною в самых привлекательных образах», и в другом месте: «видеть Тобольск было мечтой моей ранней юности».

   Ссылаясь на эти слова, Канкрин подал на утвержде­ние императору Николаю план путешестия; государь приказал — предварительно спросить у г. Гумбольдта, на каких условиях он желает приехать в Россию, чтобы вполне быть довольным.

   Условия, предложенные немецким ученым, слу­жат почетным свидетельством добросовестности и скромности Гумбольдта, который все свое наследственное состояние (около 100.000 талеров) пожертвовал на службу науке, и вынужден был жить в Берлине пенсией в 5000 талеров, назначенной ему королем прусским.

   Гумбольдт рассчитывал проездить 6-7 месяцев и просил (в письме к Канкрину), чтобы русское пра­вительство уплатило ему то, что он истратит сверх 2,500-3,000 талеров, т. е. половины своей ежегод­ной пенсии. В этом письме он сам себя в шутку называет бедным странником по Ориноко, привыкшем к умеренности, и заканчивает следующим ха­рактеристичным описанием своих привычек: «Я не взыскателен; еду в собственной дорожной карете (halbchaise) французской работы, со стеклянными дверцами; со мною один слуга-немец (егерь, которому я желал бы доставить некоторые удобства, для сохранения его здоровья во время путешествия) и профессор химии и минералогии, Густав Розе*, скромный и весьма уче­ный молодой человек. Таким образом, нас только трое; более взять с собою я счел неделикатным; я весьма ценю удобство, в особенности чистоту, если они доступны; но при всех неизбежных лишениях весел и доволен. Я равнодушен к почетным приемам, но весьма признателен за дружеский. Я провел жизнь свою за границей в чрезвычайно стесненных обстоятель­ствах, но никто не обвинит меня в непредусмотрительных тратах. Насколько позволят моя дея­тельность и скудные (!) сведения по горному делу, галотехнии и технологии, я обязан и желаю быть полезным вашему государству — как устными, так и письменными сообщениями касательно самого дела (продуктов и заведений), но не деятелей. Я охотно исполню всякое ваше желание, так как я при этом достигаю своих личных целей, будучи духовно заинтересован изучением природы. Я с благодарностью приму всякого, кого вы назначите мне в сопутники; русские мне, всего более по сердцу, ибо я всегда охотно и серьёзно занима­юсь изучением языка посещаемой мною страны, без чего народная жизнь оставалась бы мне, чу­ждою. По окончании путешествия я уже более не обеспокою В. П-ство никакими просьбами и притязаниями. Если вы будете мною довольны, если найдете, что я принес некоторую пользу, то попросите Его Величество всемилостивейше подарить мне одну книгу (невыпущен­ное в продажу сочинение Палласа о животных российского государства); она будет сохранена в моем семействе — как памятник моего путешествия на Урал и моей признательности к благородному и человеколюби­вому монарху. Смею просить позволения собрать карты хребта: я собираю их для здешнего королевского минера­логического кабинета, отнюдь не для себя. У меня нет никакого собрания — и все, что я собрал в других ча­стях света, подарено мною публичным музеям Берлина, Парижа и Лондона. Само собою разумеется, что я по­ставлю себе в приятную обязанность передать в те из императорских минералогических кабинетов, куда вы назначите, геогностические образчики, которые могут пригодиться им.

   На это письмо Гумбольдта Канкрин отвечал оффициальною бумагой с приложением векселя в 1200 дукатов на покрытие путевых издержек от Берлина до Пе­тербурга и обратно. В этой бумаге сообщалось, что государь повелел вручить Гумбольдту по приезде в Петербург 10,000 руб. ассигнац., а равно уплатить и все дальнейшие путевые издержки по возвращении с Урала в Петербург; далее в этой бумаге в 9 пунктах значилось, что Гум­больдт и его спутники будут освобождены от всяких таможенных пошлин, что в Петербурге для этой экспедиции заказаны две коляски, что в распоряжение ее назначены чиновник горного ведомства и курьер, ко­торым выдадут столовые деньги, что от Гумбольдта вполне зависит — куда и с какою целию он будет ездить, причем всем начальствующим лицам и губер­наторам предписано оказывать ему содействие, и, нако­нец, что он может собирать минералы и редкости, сколь­ко пожелает. Эта истинно-царская щедрость возбудила удивление всего ученого миpa; все европейские газеты прославляли великодушие русского правительства. В апреле Гумбольдт предпринял свое столь памятное всему уче­ному миру путешествие. В Петербурге его приняли с большим почетом. Император Николай и императрица приглашали его к своему столу. Он познакомился с Канкрином и его многосторонне-образованною супругой. Тут же был окончательно утвержден маршрут, и Гум­больдт выехал из Петербурга 8 мая 1829 года, в со­провождении профессоров Розе и Эренберга, а также и официальных спутников.

   Это замечательное путешествие, которое сам Гум­больдт называет достопамятнейшим из всех совер­шенных им в течение своей жизни, описано Густавом Ро­зе в его книге: «Минералогически-геогностическая экспедиция на Урал, Алтай и в Каспийское море». Самого же Гумбольдта оно привело к чрезвычайно важным заключениям относительно горных формаций, наслоения пластов и нако­нец, определения изотермов и проч.. Влияние этой поездки отразилось в изданном вскоре затем «Путешествии в экваториальные страны Нового Света» и преимущественно в «Космосе». Далее, наблюдения, намеки и советы Гум­больдта касательно горного дела на Урале — легли в основание различных административных мер и реформ; наконец, многие чиновники и ученые, на которых Гум­больдт обратил внимание правительства, получили впол­не заслуженное поощрение. В целом поездка эта обни­мала собою 14,500 верст и продолжалась 23 недели. По возвращении в Петербург, 1 ноября 1829 г., Гумбольдт получил орден св. Анны с короною, первой степени, и всемилостивейший высочайший рескрипт.

   Переписка между Гумбольдтом и Канкрином непре­рывно продолжалась во все время путешествия. Канкрин внимательно следил за научными результатами этой экспедиции и старался извлекать из них практическую пользу. Трогательная заботливость сопровождала путешественников в самых отдаленных местностях Урала и Алтая: всюду высылались им немецкие газеты и полити­ческие известия о ходе тогдашней войны России с Тур­ками. В Миаске 2 сентября Гумбольдт праздновал шестидесятую годовщину дня своего рождения, который был торжественно встречен тамошними чиновниками; ученому была поднесена великолепная сабля с амаскированным клинком. Там же Гумбольдт впервые открыл присутствие олова и предсказал находку алмазов, что и подтвердилось до окончания путешествия. Всевозможные юмористические интермеццо в переписке Гум­больдта с Канкрином указывают на дружеские отношения ученого к государственному человеку. Так, меж­ду прочим, Канкрин выражает желание, чтобы профес­сор Эренберг (жаловавшийся на отсутствие редких видов растений и животных в западном Урале) нашел совершенно анти берлинскую фауну по ту сторону хребта.

   По возвращении в Петербург Гумбольдт, из предоставленных в его распоряжение двадцати тысяч рублей ассигнациями, возвратил графу Канкрину оставшиеся от издержек семь тысяч пятьдесят рублей — бесспорно почетное свидетельство бескорыстия Гумбольдта. Граф Канкрин в одном из писем высказал Гумбольдту свое, удивление по поводу возврата этой суммы и назна­чили эти деньги на новую экспедицию рекомендованных Гумбольдтом ученых — Гельмесена и Гофмана.

   Столетний юбилей Гумбольдта вызвал на свет эту переписку (часть ее принадлежала профессору с.-петер­бургского университета, д. с. с. Шнейдеру), — замечательнейшее из всех изданий по поводу этого праздника.

___

* – Знаменитый химик Розе; позднее к экспедиции присоединился профессор ботаники и зоологии — Эренберг.

_____

   При содействии одного приятеля, я получил возможность представить на суд читателей перевод еще одного письма, которому прибытие бухарцев в Петербург придает двойной интерес. Это письмо бухарца на родину к одной из его жен. Так как это характери­стичное письмо говорит само за себя, то я воздержусь от всяких комментариев. Точно также и по весьма понятным причинам, имя автора письма остается неиз­вестным:

   «Моей Фатиме»!

   «Свет очей моих и роза моего вертограда, в на­стоящее время я нахожусь в ста двадцатидневном пути от тебя, в великом городе белого царя, который не­верные называют Петербургом. Аллах един и Маго­мет — пророк его, — но здесь все-таки очень холодно! Даже солнце с самого восхода мерзнет и радуется, что скорехонько может снова закатиться. Огромное государ­ство — эта земля белого царя, а неверные многочисленнее чем песок пустыни, — и Аллах не пребывает с ни­ми. Их жизнь — забота, их радости — скорбь. А кто из них помогущественнее и побогаче — те не знают покоя и дневной сон бежит от них. Самые важные Эффенди, которых здесь так много, денно и нощно мучатся и жалуются. Ни с одного минарета не слыхать здесь при­зыва к молитве; ни на восходе, ни при закате солнца не знаю я, когда мне молиться. Мне предстоит, очистить­ся, и помыться от многих грехов и упущений, когда я снова буду с тобою — о, свет моей жизни! Царский го­род обширен — и домов здесь многое множество, но цвет их напоминает ту грязь, что пристает к моим подошвам; с виду же они похожи на клетки, в ко­торых приговоренные к смерти, ожидаютъ последнего дня. Машаллах! Правда, что жены неверных прекрасны, но лицо их не закутано покрывалом и открыто дерзкому взгляду всякого чужестранца. Я гляжу на каждую из них, а неверные даже не примечают, как я тем самым позорю их; напротив они еще радуются. Они показывают чужестранцам не только старых женщин, — как это делаем мы, когда гяур просит нас о том, — но даже молодых и красивых. Кто из них побогаче и располагает деньгами, те покупают сперва старую, а потом молодую жену, нередко и двух.

   Едят здесь прескверно и пища нечистая, рис без шафрану, а в баранине вовсе нет жиру. Пьют род шербета, который хлопает как из ружья, сладок на вкус и очень дорого стоит; а так как цветом он вовсе не похож на вино, то и не воспрещается Магоме­том.

   Мы живем здесь в безостановочных трудах: днем ездим по улицам или посещаем сокровищницы, вечером же перед нами пляшут и представляют Баядерки.

   Посылаю тебе мое изображение, которое сделал некий человек по имени Фотограф, и при этом уверял меня, что ему помогало само солнце. Очень может быть, ибо лик мой изображен таким же мутным и сонным, как и само солнце. Да хранит тебя Аллах, роза моего вер­тограда и свет моих очей! Да пошлет нам Аллах по­скорее радостное свидание и долгий отдых после всех путевых тревог».

_____

   Очевидно, что эмансипация женщин делает большие успехи даже и на отдаленном востоке. Кто бы подумал, несколько десятилетий тому назад, что жена бухарца будет вести из Самарканда такую дружескую переписку с своим супругом.

   Мы охотно сравниваем себя с американцами Соединенных Штатов во всем, что касается нашей обще­ственной жизни. Точно так же и возникший у нас вопрос о независимости женщин сравнивался с домогательством американок. Мне кажется, что мы впадаем в большую погрешность: у нас конечная цель этого вопроса – ниспровержение всех препятствий, заграждающих женщинам доступ к образованию и заработку; в Аме­рике же общий лозунг: «равноправность с мужчинами при подаче голосов», но под этой фразой прячется «Know-nothing’ство» лицемерное ханжество, узкая, огра­ниченная воздержанность, т.е. закрытие всех увеселительных и питейных заведений, театров, концертов и проч.. В речи, которую держала некая Phoebe Cozzeus на митинге женщин в с. Луи, в штате Миссури, гово­рилось, что если женщины получать право голоса, то все питейные дома, театры и танцевальные залы будут упразднены, и произойдет поголовное изгнание чужестранцев.

   Что ж, по меньшей мере — радикально!

_____

   При популярном изложении и отсутствии всякой тенденциозной примеси, фельетон «Нивы» будет давать отчет о наиболее крупных новостях дня. Что же касается первого нумера, мы просим читателей иметь в виду, что (в качестве пробного) он предназначался для четырех­недельного обращения между желающими познакомиться с нашим изданием, что неизбежно должно было отразиться и в самом содержании фельетона.

А. Т.